***

«Гораздо легче начать войну, чем кончить ее.»
Габриэль Гарсиа Маркес

Здесь звери больше не живут –
Их напрочь выжили двуногие.
И сами в роль зверья вошли,
Оскалив острые клыки.
Оракулов несметно тут,
Но правду знают лишь немногие,
А та - в кровище и в пыли,
Куда ни глянь, куда ни кинь.

И жизнь людская – тоже пыль,
Сегодня есть, а завтра - накося,
Причем - не то чтоб выбрал сам,
А по инструкции извне.
Угрюмый Молох мнет ковыль,
К нему вдобавок гробя всех и вся.
И тупо смотрят небеса,
Ведь их Смотритель глух и нем.

Летит в степи стальной табун,
Жируют коршуны железные.
А всем живым не повезло –
Ни в дурака, ни в преферанс.
Надежда сделалась табу –
Уж больно дело бесполезное,
Поскольку балом правит Зло,
Сполна использовав свой шанс.

***

Что такое хорошо? Вроде знали в детстве.
Вроде было много раз и потом еще.
А теперь момент прошел. Цель диктует средства:
Зуб за зуб да глаз за глаз, прочее – не в счет.

Ждешь хороших новостей, словно манны с неба.
Но оттуда только тьма дронной саранчи.
У сороки ж на хвосте старых сказок небыль,
Где Ерема да Фома дрыхнут на печи.

Не приходит им на ум бить друг другу рожи.
Только смачный мирный храп слышится в избе.
Сладко спится братьям двум, с брагой подытожив
День, прошедший на ура, без особых бед.

Нам бы тоже лечь поспать - лет на двести-триста,
Чтоб успели отмереть в душах жесть да злость.
А повадятся опять, не пускать на выстрел,
Чтоб стрелять в соседа впредь нам не довелось.

***

Любовь здесь больше не живет,
И Вера где-то за границей.
Надежда каждый божий год
Упорно хочет застрелиться.

Но - не стреляется пока,
На чудо, видно, уповая,
Хотя и скалит два клыка
Ей в харю злоба вековая.

И ненависти океан
Бурлит по всей наличной суше
Отныне кровно братских стран,
Губя враждующие души.

За око - око, зуб - за зуб,
За панихидой – панихида,
И ложь на голубом глазу,
Не подающем даже вида.

В таком же гибельном ключе
Истошно каркают вороны
Над стылой местностью ничьей
Под эхо маршей похоронных.

Стальных стервятников помет
Лежит на пашне толстым слоем…
Любовь здесь больше не живет,
Поскольку место нежилое.

***

Когда трещит по всем наличным швам,
Да так, что даже и не снилось вам,
Когда торнадо снес к чертям вигвам
И скво твою туда же снес в придачу,

Когда границы дури не видны,
А твой сосед отрыл топор войны
И, как в безмозглом детстве пацаны,
С тем топором в атаку бойко скачет,

С ума сошли и запад, и восток,
И расплевались насмерть лет на сто,
Ну а закат похож на кровосток,
И тучи солнце жадно жрут на ужин…

Ты - не у дел, не лезешь на рожон,
Сидишь, пардон, на жопе - как пижон,
Весь из себя - Неуловимый Джо,
Который на хер никому не нужен…

«Любовь - своего рода вечность. Она стирает память о начале и страх перед концом.»
Анна Де Сталь

Им время было до балды, они часов не наблюдали.
А наблюдали за луной, глазами выпив Млечный тракт.
И обходились без еды, летя в заоблачные дали,
В прозрачно-гулкий мир иной - всю ночь до самого утра.

И в жутком холоде небес им было жарко до испарин.
Не потому ли в путь ночной они пускались нагишом?
Бродя по ребрам, хитрый бес завидовал парящей паре,
А все планеты до одной испытывали легкий шок.

Дивилось звездное зверье таким загадочным пришельцам.
Куда они вот так, стремглав - без карт, скафандров и ракет?
Никак не принимал всерьез Телец их два забавных тельца,
И вся округа не могла найти логический ответ.

Но этим двум нагим телам до прочих дела было мало.
Им было здорово вдвоем летать, тотально не у дел.
Они делили пополам беспечность полную начала,
И в крупных звездах окоем конца и края не имел.

«Я умер в семь утра. Надо же с чего-то начинать день.»
Франко Арминио

Я как-то помер. И лежу. Чуток боюсь – пошевелиться.
А было утро, и рассвет сверкал во всей своей красе.
Но ясно было и ежу, и иже с ним наличным лицам,
Что счастья в жизни как бы нет, когда ты помер – насовсем.

Передо мной вся жизнь моя мелькала, словно кинолента.
Вот тут я в яслях на горшке, а вот уже сто грамм тяну.
Перебирал, как Плюшкин, я любви счастливые моменты,
Где метр в кепке и в прыжке глазел с подружкой на луну.

И думал я, зачем меня Всевышний вызвал для доклада?
Ведь я могу еще вполне годам своим продолжить счет.
По Сеньке шапка, корм в коня, одышки нет, и стул - что надо,
И поиск истины в вине успешно, в общем-то, идет.

А солнце било в глаз лучом, ко мне проникнув через сени.
Но глаз я так и не открыл, поскольку в жмурики попал.
И все же видел я - о чем писал так жалостно Есенин:
Чем слаще было до поры, тем горше кажется финал.

***

Пещерные люди веками стремились пещеры оставить
и шкуры сменить на костюмы и платья под стильным пальто.
Но хитрый прогресс устремлённым к нему укорачивал память -
в итоге всегда получалось прикольно, но что-то не то.

Костёлы и церкви плодились среди синагог и мечетей,
упорно кося под источники света в кромешной ночи.
Но руки чесались и снова хватали мечи и мачете,
чтоб злостных неверных по мрачным сортирам нещадно мочить.

Пурпурные реки стекали проворно по улочкам узким,
и синее море краснело красиво в закатных лучах.
Но гузками в страхе на местных заборах трясли трясогузки,
не без оснований тревожась за судьбы детей и внучат…

Текут спозаранку по разным каналам последние сводки -
как будто и не было даже в помине пещерных времён:
и память людская осталась такой же летально короткой,
и разум предчувствием задниц грядущих не обременён.

Приличные люди звериные шкуры привычно надели.
Они с минотаврами ныне и присно теперь кореша.
Ногами сучат тараканы в башке и мурашки на теле,
но с ними бороться пещерные люди отнюдь не спешат.

В пещерных потёмках уже перебито народу изрядно,
но снова в атаку идут наобум и на ощупь бойцы.
У входа в пещеру в глубокой печали сидят ариадны -
они не при деле, поскольку на нити сейчас дефицит.

***
Однажды время остановилось,
Потом и пуще того – спеклось.
Подняли звери его на вилы,
На вилки то есть – и вол, и лось,

И важный гусь, и свинья в ермолке,
И зайцы с утками, и слоны.
А где-то рядом бродили волки
В пальто с подтеками от слюны.

Косили куры слегка под леди,
Индюк под сэра вовсю косил.
Претендовали на вкус медведи
Из всех наличных медвежьих сил.

Сначала было все очень чинно,
И, против истины не греша,
Сходились следствия и причины
И выпивали на брудершафт.

Подпивший филин задорно ухал,
Баран копытом стучал в тамтам.
И пир звериный был пиром духа,
И перегара – чего уж там.

В экстазе еж обронил иголки,
Блоха плясала под стук подков...
Ну а в итоге явились волки.
И просто слопали едоков.

***
Был жарким день, и ночь была
такой же жаркой между ними,
под шелест волн и чаек крик
на самом краешке земли,
когда, забросив все дела
любви нечаянной во имя,
они вдыхали каждый миг
и надышаться не могли.

Качался маятник чудно,
и в нем нескромно отражались
два гибких тела нагишом
в потоке ветреных минут,
в совместных думах об одном
и том же – мол, какая жалость,
что этот миг уже прошел …
да и другие все пройдут.

Качнется маятник назад,
иуды всякого почище,
туда, где темень и тоска
непроницаемо густы.
Остынет лоб, потухнет взгляд,
и днем с огнем любви не сыщет
желающий ее сыскать
в барханах чувственных пустынь.

Печальные твари на хмурой планете устали бояться,
А также молиться, башку расшибая, всесильному дяде,
Который на деле работает как бы обычным паяцем
И спит по ночам безмятежно и крепко, намаявшись за день.

Нормальные боги без шума и пыли наводят порядок,
Ранжируя вещи и кашу варя в подходящей посуде,
И переживают за солнце, и воздух, и воду для грядок...
С паяца же взятки, естественно, гладки, ведь он неподсуден.

За то, что на поле, к примеру, растут не арбузы, а танки,
А на тротуарах воронки ворон подменяют упрямо.
За то, что детей в беспросветных подвалах рожают гражданки,
А граждане роют таким же, как сами, могильные ямы.

За то, что кровав ежедневно закат и бескровны рассветы,
И каждый нормальный в конечном итоге душевно изранен.
За то, что не просит никто друг у друга прощенья за это,
За то, что надежда давно укатила - наверно, в Израиль.

Паяц в тронном зале своем отдыхает - без шума и пыли,
Пока подопечные пробуют как-то поесть и согреться.
А этот бесстрастен, безлик и местами прозрачен навылет -
В районе груди, где должно бы работать без устали сердце.

Гнездо, сорвавшееся с ветки, воображает, что летит.
На стрежень облака стремится летучий, якобы, вельбот.
В скорлупках будущие детки нагуливают аппетит
И предвкушают выход в птицы, который должен быть вот-вот.

Вот-вот свершится - и пробьется на волю крохотная рать,
А там уже не за горами пора заоблачных утех.
В потоке радостных эмоций никто не мыслит умирать,
Никто не думает о драме - в виду у этих и у тех…

В краю бескрылых тот же принцип и те же яйца, но анфас.
Подошвы ног на те же грабли нанизывая по пути,
Стремятся нищие и принцы на выход в люди всякий раз,
А их сорвавшийся кораблик воображает, что летит.

Как только уснет от насущных забот обессиливший город
И свечи на небе рогатый фонарщик привычно зажжет,
Она улетает по срочным делам и вернется не скоро,
До самой зари в незакрытом пространстве продолжив полет.

Ей надо успеть утомленные крыши на прочность проверить
И звездную пыль довести до кондиции звездной пыльцы,
Самой убедиться, что сыты и счастливы звездные звери
И в общем-то сводятся в своде небесном с концами концы.

Ее отражение в заспанных окнах игриво мелькает,
А рядом мелькает, такой же игривый, ее экипаж.
Она управляет отнюдь не лошадками, а мотыльками,
И те мельтешат в поле зрения окон - до одури аж.

От праведных дел по устройству вселенной устанет немножко,
И сети свои по дороге воздушной расставит Морфей…
Но надо спешить, потому что под утро возможна бомбежка
И всем уцелевшим, естественно, будет уже не до фей.

Здрасте!
Пишет вам мартышка – больше некому, увы.
Все хватили лиха лишку – от медведя до совы.

В нашем славном зоопарке тишь была да благодать.
Ни конфликтов, ни запарки - просто рай, ни дать ни взять!
Чин по чину, честь по чести, пайка вовремя всегда,
Чистота в отхожем месте, в миске свежая вода.
Словом, лучше и не надо, песни пели даже – вот.
Ветврачи ходили на дом, если вдруг схватил живот.

Вовсе не было б печали, не случись потом экстрим:
Люди разом одичали – не снаружи, так внутри.
Просыпаясь утром ранним, удивляешься, что цел,
Ибо видишь, что охранник смотрит весело в прицел.
Нервно мечешься по клетке, ищешь аварийный лаз,
Ну а лазерная метка - у тебя промежду глаз.

Только это все цветочки для бывалых обезьян.
Скоро люд дошел то точки - что ни особь, то изъян.
Будто чем-то все объелись или же наоборот.
Под отборнейшую ересь горла начал рвать народ.
Пальцы веером топорща, бились насмерть млад и стар.
Так погиб от рук уборщиц штатный наш ветеринар…

Где «нагила», там и «хава» (хоть в иврите я не спец) -
Персонал друг дружку схавал, ну а к нам пришел песец.
С голодухи пухнем дико, даже муха – словно слон.
Не хватает сил для крика – только стон, протяжный стон.

Жесть! И спереди, и сзади, и без видимых причин...
Помогите, бога ради! Завезите хоть харчи!

На темном небе бледный профиль давно не стриженной овцы,
Но это явно пофиг профи, устроившим наземный цирк.
У них профессия такая – смешить толпу любой ценой,
Ее привычкам потакая. И нет профессии иной,
Настолько же полезной людям, когда они поели всласть
И возжелали, без прелюдий, на представление попасть.

Гудит и светится арена, слоны танцуют, львы рычат.
А на трибунах непременно навалом деток и внучат.
Они смеются до упаду, а взрослые кивают в такт.
И все всему как будто рады, но что-то все-таки не так...

Ученый волк в овечьей шкуре ведет ягнятам малым счет,
И каждый первый клоун курит, а после злую чушь несет.
Наездник лошадью потерян - слегка зевнул на вираже,
И вот выходят в люди звери, без дрессировщика уже.
Канатоходец на канате по-прежнему бесстрашен, но
Притихший зритель шепчет: «Хватит! Уже не очень-то смешно.»

Но цирк уняться не желает, манеж поставив на попа.
Дрожит от страха неживая и очумевшая толпа.
И лишь один администратор как слон доволен неспроста –
С лихвой окупятся затраты на все продажные места.

В сухом остатке – давка в пробке, и нервный тик, и кожный зуд...
И овцы сверху смотрят робко,
Как волки шастают внизу.

Периодически мечтаем мы, в метро стрессируя с утра,
Что остров есть необитаемый, где жизнь - не жизнь, а сущий рай.
На всем пространстве чудо-острова ни давки нет, ни толкотни.
Ни взгляда там, ни слова острого - куда ни кинь, куда ни ткни.

Никто ни с кем не задирается, тела и души ходят ню,
И птичий хор щебечет здравицы по сто и больше раз на дню.
За так макака голопопая пасет мохнатого козла,
А если кто кого и слопает, то это вовсе не со зла.

Слегка покачивая бедрами, идет газель на водопой,
А крот - за ней, шажками бодрыми, хотя, по слухам, и слепой.
Плодово-ягодными соками торгуют вечер и рассвет,
Но ценам трудно быть высокими - ввиду схождения на нет.

И тьма c хандрой по-рачьи пятятся – им явно светит солнца суд.
Там каждый день – сплошная пятница, и выходные на носу.
Указы власти фиолетовы - до фени, мягко говоря,
Поскольку звери царства этого живут нормально без царя...

И всякий раз без тени лени я на остров двинуться готов,
Чтоб там укрыться от правления
Необитаемых голов.

"Все кругом психи, все. А тот, кто считает, что он не псих, псих вдвойне,
потому что занимается самой сумасшедшей штукой в мире — отрицает, что псих."
Майкл Фассбендер

Снуют встревоженно трамваи,
Навроде мелкого зверья.
И я трамваи понимаю,
Поскольку сам встревожен я.

Сную с утра со всеми вместе,
В руке авоська, как сума.
И я в нее пихаю вести -
О том, что мир сошел с ума.

Авось они - макулатура,
Что можно просто сдать в утиль,
И с выручкой, что на смех курам,
В ликеро-водочный пойти.

А после тоже посмеяться -
Не все же слушать хохот кур.
Прикольно, друг! Смеемся, братцы! -
Война ушла на перекур.

И там на этом перекуре
У ней случился в легких рак.
И все, кранты набитой дуре!
Да будет свет! Да сгинет мрак!..

И очень хочется - до дрожи,
Чтоб все оно так и сбылось.
Но вижу, божий день итожа -
Надежда только на авось...

Пришла жара, ни разу не спросив,
Уместна ли она на поле боя.
А бой кипел из всех наличных сил,
Испачкав гарью небо голубое.

Струились речи бравые с трибун
И по реке стекали бойко в море.
Стальных кобыл безбашенный табун
Степной ковыль бесстрастно мял под корень.

Рычали грозы – или тягачи,
По всем лугам таская пушки тяжко.
А в головах без видимых причин
Тарас таскал за чуб и баки Сашку.

И шли в атаку разные войска,
Как капли две, похожие по форме.
И было похер пулям у виска,
Каких ворон какие трупы кормят.

Ложились рядом мертвые бойцы,
Скрестив штыки в знамении зловещем.
Усугублялся острый дефицит
На хлеб и соль - и трезвый взгляд на вещи.

Как на парад пригладив щеткой шерсть,
Бессмертный некто тер довольно руки –
Три двойки в сумме дали цифру шесть,
И можно сунуть дулю в харю скуке.

Крепчал маразм, а также летний зной
В разгар и пик удушливого лета.
А мир катился к Третьей Мировой,
Начхав на все наличные приметы.

Эти строки о том, как летают над полем снаряды,
Заменяя собой обомлевших от ужаса птиц,
В море супа с котом, что состряпали думы да рады,
Где багровый прибой обивает пороги границ.

Эти строки о том, как в лесах размножаются танки,
А простого зверья даже ночью с огнем не сыскать,
Как под каждым кустом тлеют хрупкого мира останки
И разросся бурьян на бульварах - гангрене под стать.

Эти строки о том, как звереют нормальные люди,
Умножая число людоедских привычек в еде,
Окровавленным ртом безо всяких сопливых прелюдий
И развесистых слов пожирая таких же людей.

Эти строки о том, как тупеют разумные лица,
Видя только врага, где намедни маячил сосед…
Стыдно станет потом, если будет кому устыдиться
И утихнет пурга на страницах центральных газет.

Жертва семейных распрей и склок,
Жил под кроватью синий носок.
Но не хватало жизненных сил,
Кто-то до дырок ткань износил.

Знал он когда-то лучшие дни -
С другом на полке жили они.
Не было этой серой тоски,
Парой счастливой были носки.

Но наступила ночь перемен:
Синему светит тусклость и тлен.
Носом дырявым грустно поник:
Где-то утерян синий двойник -

То ли на пляже, то ли в саду.
Кто же накликал эту беду?
Люди забыли в серой пыли.
Может, искали, но не нашли.

Трудно живется старым вещам -
Некому вовсе их навещать…
Только накрыла, будто бы снег,
Синяя птица как-то во сне.

Смотрит с надеждой новой вокруг.
Вдруг из ботинка вылезет друг.
Кто-то наденет сразу двоих -
И сочинится радужный стих.

Четыре черненьких чумазеньких чертенка
Чертили как-то что-то типа чертежа.
Но только рвется непременно там, где тонко,
И это ясно даже в Африке ежам.

Пыхтели, черти, от восхода до заката,
Ни на чуток не покладая черных рук.
И в белом ватмане, что так похож на вату,
Протерли к ночи очень черную дыру.

И в ту дыру они залезли – явно, сдуру.
Видать, ни разу не видали черных дыр.
А кто кого подбил на эту авантюру –
До сей поры узнать не может адский мир.

Чертенок первый был сперва подозреваем,
Хотя второй - такой же точно радикал,
И третий слыл неисправимым разгильдяем,
Да и четвертый от друзей не отставал.

Пропали без вести шальные малолетки,
Хотя искал их лично Аццкий Сотона.
Метался, бедный, разъяренным тигром в клетке
И видел свет отнюдь не в радужных тонах...

На том примере, невзначай отдельно взятом,
Понятно станет сразу всем, кто не дурак:
Не лазьте в дыры, даже если вы чертята!
Иначе выйдет черт те что и черт те как.

У этой басни соли нет и нет морали.
Она - про год, что внеурочно високосен.
И про кукушек, что в лесах бесстыже врали,
Когда сулили уйму лет, а также вёсен.

Когда на деле мне в глаза катили зимы,
Как будто волны на забытый богом берег.
И наступала темнота неотразимо
И, зеленея от тоски, ломилась в двери.

А я берёг на черный день чекушку белой,
Поскольку чуял, что подлец не за горами.
И станет впору удавиться, грешным делом,
Залезть на стенку и застыть в портретной раме...

И он пришел, похож на негра цветом кожи.
На этом фоне очень просто стать расистом.
Он весь наличный позитив на ноль помножил,
По счетам щелкнув пальцем грязным и мясистым.

Подвел итог моим шатаниям, разброду
И всем делам, что и хотел бы, да не сделал,
Моим полетам по закону бутерброда -
Фасадом вниз, круша паркет бескрылым телом.

И я налил ему стакан – не пить же соло.
Потом, пока дрова в камине догорали,
Мы с ним дошли до ручки с точкой и рассола…
Хоть в этой басне соли нет. И нет морали.

Он родился, и рос, и однажды, естественно, вырос.
Бедокурил, курил, выпивал и запоем любил.
Но интимный вопрос был вопросом «вороны и сыра»
И мостов без перил в ледоход на весенней Оби.

Не сложилась семья, а в дальнейшем - и все остальное.
Не заладилась жизнь, безответной любовью полна.
На круги не своя он приплыл незадачливым Ноем,
А его миражи унесла восвояси волна.

Ничего не сберег, в багаже - черепки да осколки,
Ибо тонущий сам вряд ли что-то способен спасти.
Нищета - не порок, но отменная гадость, поскольку
Все твои паруса умещает в иссохшей горсти..

Лай шакалий и вой, по соседству и на горизонте,
Дополнял перезвон повсеместных вериг и удил…
Только звали его отродясь Пантелей, а не Понтий,
И поэтому он никого никогда не судил.

Просто жил не тужа, невзирая на дрязги и склоки,
Кто бы ни попросил, мог рубашку последнюю снять.
Прибегал на пожар – на любой, даже очень далекий,
Выбиваясь из сил идиоту Сизифу под стать.

Внутрирёберный бес подсобил докатиться до точки.
Опустился нагим Пантелей на могильное дно…
И смотрели с небес в неизбывной тоске ангелочки,
Понимая, что им пантелейно прожить не дано.

---
Пантелей – (греч.) всемилостивый

Подслеповат. Берут свое подспудно годы
На фоне вечной темноты с дождем и градом.
И непрерывно треплет нервы непогода,
И обеспечен ревматизм - с доставкой на дом.

Взамен соседей и друзей - ватаги чаек,
Что заполняют по утрам пустое небо.
Они в усталом старике души не чают,
Хоть факт наличия души доказан не был.

В его глазу рассвет и тот с опаской брезжит -
А вдруг волна опять начнет смертельный номер?..
За ним смотрел немало лет один приезжий,
Но как-то вымок, захворал и вскоре помер.

Они дружили и делили кров ночами.
Тому свидетель вездесущий Иегова.
Теперь - как перст, но есть надежда, что начальник
Рассмотрит дело и пришлет кого другого.

Ну а пока что с ним живут вода и стужа.
А день за днем, за ночью ночь - в туман уходят.
По всем приметам дальше будет только хуже
На самой мрачной и оскаленной из родин.

А так хотелось и разбега, и полета,
Чтоб эту жизнь и этот мир прожить иначе.
И не стоять как истукан… Но должен кто-то
Заблудшим душам и судам во тьме маячить.

Как лист опавший, бывший в кроне и на виду, и на счету,
Я все на свете проворонил, упав за бедности черту.
На фоне этого урона, злой рок за происки кляня,
Смотрю печально на ворону - ворона смотрит на меня.

Цыплят по осени считают, и я намедни посчитал.
И прослезился, запятая, поскольку - гусю не чета.
Хотя свиньей ни разу не был, а гусем быть как раз хотел.
Но, видно, чхать хотело небо на участь не небесных тел -

На участь жалких тел наземных, утопших в омуте забот,
Холостяками или в семьях, здоровых и наоборот,
На всех наличных континентах и окружающих морях,
Среди обломов перманентных и задниц, мягко говоря.

На годы брал в аренду камень, куда его сдавал Сизиф,
И вверх толкал пуды руками, сто грамм за ворот загрузив.
Катал туда-сюда по склону по черт те сколько раз на дню,
И только местные вороны меня считали за родню.

Казенный дом, а также плаху видал в гробу в кошмарном сне.
И очень часто слала … к черту меня толпа и иже с ней.
Дорогу дальнюю итожу, седьмой десяток разменяв:
Я на ворону стал похожим, а та – похожей на меня.